Это было много, очень много лет назад. Можно даже сказать точнее: с тех пор минуло уже девятнадцать лет. Долгие годы прошли, но воспоминание об этом не стёрлось, не потускнело, оно по-прежнему живо. Я всё помню, как сейчас.

«Воспоминание — это единственный рай, из которого мы не можем быть изгнаны», — сказал Иоганн Пауль Рихтер. Да, я помню этот рай. И всё также колотится сердце, когда я закрываю глаза и вижу...

Я пришла тогда в Эрмитаж второй раз в жизни. Пришла специально, чтобы взглянуть на одно понравившееся полотно. Как-то так получилось, что в прошлый раз я, может быть, ошеломлённая изобилием всего увиденного — не запомнила имени и фамилии художника, автора этого полотна. Мало того, я даже забыла, в каком из залов музея оно находится. И меня терзали сомнения — смогу ли я отыскать картину, одно название которой и помнила?

У встретившейся мне служительницы музея я спросила — не подскажет ли она, где находится «Амур, развязывающий пояс у Венеры»?

«В Англии», — ответила та уверенно. О, конечно же, она имела в виду не Соединённое Королевство Великобритании, а всего лишь зал с творчеством английских художников...

Словом, получив искомый ориентир и узнав поточнее, где этот зал находится, я отправилась на свидание с понравившимся полотном.

Почему-то легкомысленно положившись на свою способность ориентироваться, я не подумала о том, что не мешало бы приобрести план музея. А между теми Эрмитаж был необъятен, как мифический Левиафан. Бесконечные анфилады залов и галерей следовали одна за другой. Не знаю, сколько времени я там бродила — может быть, часами. Здесь, среди полотен великих мастеров, над которыми не властны века — и само время словно бы остановилось и замерло.

«Амура, развязывающего пояс у Венеры», я так и не нашла. Осталось воспоминание о лукавых глазах амурчика, тянущего рукой пояс на груди у богини, и чуть порозовевшее от смущения, но в то же время кокетливое выражение лица Венеры... Но что поделаешь? Не нашла, так не нашла. Благо в Эрмитаже, помимо этой картины, было на что поглядеть.

Помню, как скитаясь по бесчисленным залам, я забрела в какой-то закуток на втором этаже, миновала маленькую лестницу — и очутилась в небольшой комнате, где экспонировались скульптуры Родена. В ту пору я была влюблена в одну из его композиций — «Амур и Психея», копию которой впервые увидела в Летнем саду.

Мне тут же вспомнилось, как в тот день, когда я заворожённо разглядывала Психею, склонившуюся с лампой к своему крылатому супругу — ко мне подошла одна из пожилых доброжелательных посетительниц Летнего сада. Она тихонько объяснила: «Это сёстры, злые сёстры подговорили её взглянуть на лицо мужа... Ведь она никогда прежде не видела его! Обратите внимание — какое счастливое выражение лица у Психеи! Она только сейчас узнала, как он красив!»

И вот теперь я созерцала оригинал этой скульптуры, момент кратковременного счастья Психеи — ведь через секунду капля масла, упавшая с горячего светильника, обожжёт плечо Амуру — и он, разбуженный, в гневе улетит от своей супруги...

Оставив скульптуры Родена, я перешла в соседний зал, оказавшийся занятым полотнами Анри Матисса, а оттуда шагнула в смежный с ним зальчик...

И вот там-то я и увидела ЭТО. Там меня ждала встреча с Чудом. С Обыкновенным или Необыкновенным — не знаю. Знаю только, что никогда больше, ни до этого, ни после, ни единого раза в своей жизни я не испытывала ничего подобного. Ни одна картина так не потрясла меня с тех пор, как эта. Ни одна не стоит перед моими глазами — и сейчас, почти двадцать лет спустя, как наяву...

Она называлась «Морфей и Ирида», и автором её был французский художник ХVIII века Пьер Нарсис Герен — о, это имя врезалось мне в память сразу и навсегда — пока я, глотая ртом воздух, взирала на это Чудо...

И тут я останавливаюсь в нерешительности. Как можно словами обрисовать картину? Это как музыка. Разве опишешь словами музыку? Так, чтобы можно было её услышать, понять, почувствовать?

И всё-таки я попытаюсь...

Представьте себе большую, богато обставленную спальню — впрочем, обстановки почти не видно, потому что комната погружена в полумрак. К тому же внимание моментально поглощается передним планом, на котором мы видим широкое разобранное ложе. На этом ложе, небрежно откинувшись на спину, разметавшись в беспечной наготе, спит ослепительно-красивый юноша. Это — сам бог сна, Морфей. Где только художник нашёл того юного грека, чья красота была столь совершенна, что позволила написать с него бога?

Его рука погружена в блестящие, чёрные как смола и гладкие, как шёлк, кудри, роскошные и густые. В них запутались цветы. Длинные ресницы опущены, полные страсти пунцовые губы полуоткрыты. Стройное тело юноши так безупречно, что от него просто невозможно отвести глаз.

Уютная спальня, тихий, мирный сон... Но красота погружённого в грёзы молодого бога наполняет пространство картины, заставляет его пульсировать и выплёскиваться за пределы картины, пробуждает вокруг желание. И вот... задняя стена комнаты на полотне невероятным образом вдруг сминается, отдёргивается в сторону, внезапно превращаясь из твёрдой материи в ткань, в занавес. Его отдёргивает пухленькая детская ручонка. Это младенец, Амур. Стена отошла в сторону, услужливо отведённая юным пособником Любви. И в спальню, в эту образовавшуюся зияющую брешь из какого-то иного пространства вдруг вваливается, вплывает армада пушистых кучевых облаков. Целое море облаков, девятый вал — нависает над кроватью с безмятежно спящим Морфеем.

А на вершине этой облачной волны восседает юная богиня радуги — Ирида. Девушка хрупкого телосложения, её светлые золотистые волосы высоко подобраны на затылке, оставляя открытой тонкую изящную шейку. Из одежды на ней — только легчайший тонкий шарфик из полупрозрачного газа, развивающийся за её плечами, струящийся назад и вверх. Глаза богини устремлены вниз, на дивного юношу. Одна из её стройных ножек уже устремилась вниз, чтобы соскользнуть с облака туда, на ложе — и разбудить спящего бога. Вот-вот, ещё секунда... Мастер сумел поймать и остановить это мгновение.

Я стояла перед картиной и не могла тронуться с места, словно меня засасывал зыбучий песок. Полотно было огромным, художник изобразил фигуры едва ли не в натуральную величину, что ещё больше усиливало впечатление потрясающей реальности этого, казалось бы, фантастического, сюжета.

Сердце усиленно стучало где-то в ушах. Снова и снова обегая глазами картину, я силилась и не могла понять — КАК, какими изобразительными средствами смог художник добиться такого колдовства? Этот свет утреннего солнца, играющий на коже бога, богини, маленького Амура... А вот нежный румянец на щеках спящего Морфея... Ведь это просто невозможно нарисовать! Именно такой оттенок бывает на лице пышущего здоровьем человека, когда его разморит сладкий сон. Я не вижу ни одного мазка. Может быть. мастеру и не было нужды рисовать этот румянец, а он естественно проступил сам? А тени, голубоватые тени на щеках от ресниц! Какая нужда пытаться изобразить их искусственно? Если ресницы такие длинные и густые —они, конечно же, сами отбросят тень.

За спиной Ириды — небо, промытое дождями. И вот в нём, рождённая от далёкого луча солнца, зажглась радуга. Я столько раз видела её наяву — но разве эти цвета способна передать рука человека? Младенец Амур, отдёрнувший занавес-стену, задрав кудрявую головку, смотрит снизу вверх на богиню. Его глаза обращены на её лицо, и радуга, сияющая из-за спины Ириды, отражается в глазах у Амура! Этого не передаст ни одна репродукция...

Ради всего святого — разве это можно было где-то увидеть в нашей жизни, в нашей реальности? Но, и побывав в каком-то другом измерении, как нашёл этот гений ту замочную скважину, в которую он подглядел за жизнью богов? Каким шестым чувством подметил такие невероятные детали, как радуга, отражённая в глазах божественного ребёнка? И, наконец, как достало ему смелости и мастерства, чтобы суметь донести до нас, несовершенных земных зрителей, своё ослепительное и, может быть, запретное видение? Но, наверное, боги благоволили к Пьеру Нарсису Герену, если позволили ему завершить такую грандиозную работу.

...Возле стены стоял стул для служителей музея. Я подошла и села на него, потому что у меня подгибались ноги, а уйти я была не в силах. Я глядела на картину и не могла наглядеться, напиться, надышаться ею. Меня бил мелкий озноб, как от соприкосновения с иными, космическими энергиями. Мне казалось, что души моей недостаточно, чтобы вместить в неё все впечатления.

А в зал между тем входили-выходили посетители музея, окидывали взглядом картину, и шли дальше. У меня в голове не укладывалось — как можно от неё уйти? Неужели они ничего НЕ ВИДЯТ?! И я всё смотрела на «Морфея и Ириду», записывая, сканируя, фотографируя её в своей памяти, чтобы каким-то образом унести её с собой, в себе, не расплескав.

И вспоминаются мне слова Михаила Анчарова, автора «Дороги через хаос»: «Как слёзы вызывают слёзы, а смех — смех, следы полёта одного человека помогают взлететь другому. Потому что только для этого и нужно искусство».