Софья, путаясь в поводке, достала из кармана телефон и заулыбалась.

— Ньют, мальчик, иди сюда скорее, Паша звонит!

Пёс, по уши влюблённый в того, кто когда-то подобрал его, едва живого, на улице, и выходил, словно ребёнка, завилял хвостом, радостно «приплясывая» на месте.

— Привет, родной! — ответив на вызов, поздоровалась женщина.

— Привет, мам…

На самом деле, мамой она ему не была, но когда-то, когда они с его мамой жили в одной квартире, он, будучи совсем крохой, часто путался, называя и её тоже своей мамой. К тому же, будучи крёстной, она, пожалуй, отчасти могла претендовать на это звание, так что…

Правда, слово это теперь всегда звучало из его уст осознанно, лишь в особые моменты, от чего становилось ещё ценнее.

— Как ты там? — спросил Паша.

— Гуляем вот, — Ньют, будто подтверждая факт своего присутствия, начал радостно-визгливо поскуливать. — Слышишь?

— Слышу. Ты погладь его за меня, ладно? И прости, что я его вот так на тебя спихнул, просто со всеми этими переездами и ремонтами…

— Ничего, родной. Он уже привык, да и я тоже. Не знаю теперь, как буду его вам отдавать, — женщина улыбнулась. — У вас всё хорошо?

— Да, не переживай. Полина с Гошкой в гости ушли, меня на хозяйстве оставили. Жду вот сижу, когда материалы доставят, которые вчера заказал. Надо с балконом закончить, и считай, что всё, мы официально живём не в магазине стройматериалов.

А ещё, — он заговорил совсем другим, более мягким и вдумчивым тоном, — я тут сыну уроки твои по наследству передаю.

— Правда? Это какие же?

— Да мне тут Антон позвонил. Насчёт Славки. Сама понимаешь… Я с ним-то поговорил, ничего, а потом телефон за стол кухонный бросил и… заплакал. Сам не знаю, как так. Но дико это всё, до кома в горле дико. Да и поздно уже было, мог себе позволить, наверное.

А тут вдруг Гошка. Попить пришёл. Меня увидел и замер даже.

— Ты плачешь? — спрашивает.

И я уже, знаешь, соврать ему хотел, а потом вдруг тебя вспомнил, как ты мне всегда правду говорила, как учила, что взрослые должны быть честными, а не железными. Помнишь, сколько мы с тобой разговаривали раньше про это? Про то, что даже взрослые не всегда правы, и про то, что взрослые тоже и боятся, и плачут, и вообще…

Короче, вспомнил я это всё. Ну, и кивнул ему. А у самого слёзы как текли, так и текут. Думал, он растеряется, уйдёт, а он подошёл ко мне, залез на руки и говорит:

— Мужчины же не плачут, пап.

А я ему:

— Если совсем плохо и грустно, то плачут, сын. Все взрослые иногда плачут. Главное научиться понимать, из-за чего плакать стоит, а на что слёзы тратить не надо, потому что это пустяки.

— И у тебя, — говорит, — сейчас не пустяки?

— Сам скажи, — говорю. — У меня друг болеет очень. Мне за него страшно и грустно. Как думаешь, это не пустяки?

Он головой покачал и говорит:

— Тогда ты поплачь, пап. Я маме не скажу. И одного тебя не брошу.

Обнял меня, прижался и… — Паша запнулся, явно сглатывая ком в горле, — так и сидел со мной…

— Прямо как ты со мной, — даже не пытаясь сдержать слёзы грусти и одновременно нежности, кивнула, словно сын мог её видеть, Софья. — Я же думала, ты уснул тогда. В первый самый раз, помнишь? Ушла от тебя специально, чтобы не разбудить. А вдруг слышу, шлёпает мой сладкий. Тоже думала, ты не поймёшь или испугаешь, ведь ты совсем маленький был, даже меньше Гошки. А ты забрался, ножками-ручками меня обхватил и шепчешь:

— Не надо, не плачь больше, я же пришёл, я же с тобой.

И по голове меня гладить начал, словно это я маленькая, а не ты вовсе.

— Потому что ты и была для меня маленькая. Точнее, взрослая, конечно, но… Я же был твой рыцарь, я должен был тебя защитить. И мне так хотелось, чтобы тебе перестало быть плохо.

— А мне и переставало. Каждый раз, как ты меня обнимал, плохо быть переставало, сынок.

Пару секунд они помолчали, забывшись общим воспоминанием. А потом Паша тихо произнёс:

— Я никогда не спрашивал, так что, если хочешь, не отвечай, но… Ты его правда так сильно любила? Того, по кому плакала тогда.

Софья снова кивнула.

— Правда. Очень. Даже слишком, наверное.

— Тогда почему не осталась с ним? Надеюсь, не из-за нас с мамой, не из-за меня?

— Нет, конечно, что ты! Даже думать забудь! Всякого, конечно, тогда хватало, но ты уж поверь, если бы было возможно, меня бы ни какие сложности не остановили, а так… трудно, знаешь, остаться с тем, кто сам не хочет остаться с тобой.

— Знакомо, — печально хмыкнул Паша. — Но потом-то ведь прошло?

— Наверное. Или где-то осталось. Но в самое глубине, как эхо или воспоминание, сама не знаю. Знаю только, что вот так вот, до обморока вечность безответно любить, наверное, ни у кого ещё не вышло. Потому что безответная любовь — это всё-таки не совсем любовь. Гибрид какой-то или ещё что, но…

— Да уж, наверное… — Паша задумчиво вздохнул, потом, кажется, улыбнулся. — Ничего, этому когда-нибудь тоже вместе Гошку научим, да?

— Если, конечно, Бог нашего мальчика от этой науки не решит совсем уберечь…

— Здорово было, конечно… Ладно, там уж как будет, главное, что он у нас не один. И что взрослые не будут больше казаться ему железными, да? — на фоне прозвучал писк дверного звонка. — Утеплитель привезли, кажется. Я тебя тогда к выходным ближе наберу, договоримся там, ладно? Может, все вместе заедем, а потом оставим тебе Гошика с ночёвкой. Только ты не разрешай ему больше, как в прошлый раз, кексы твои с шоколадом ещё и шоколадкой… — Паша умолк на полуслове, открывая дверь. — Хотя… Знаешь, разрешай! Мне же разрешала, и ничего, ни одно место до сих пор не слиплось!

— Вот именно!

— Тогда договорились. Люблю тебя, мам.

— И я тебя люблю, сын.

Никогда не отвечать оборванным «я тебя тоже» («Потому что нет на свете такого чувства», — всегда повторяла всем им Пашина мама) было ещё одной привычкой, которую тоже однозначно стоило передать по наследству.