Звать её, Наталью Анатольевну, этим странным сокращённым именем — Тя Нато — из множества подростков разрешалось только мне одной. Она, совсем ещё молоденькая, почти девчонка, работала медсестрой процедурного кабинета в огромном детском санатории, куда свозили пациентов буквально со всей страны. Иногородние, потерянно-растерянные дети там были абсолютной нормой, как собственно, и детские слёзы. Потому даже сейчас, много лет спустя, остаётся непостижимой загадкой, почему она, которая сначала не знала даже моего имени, выбрала именно меня.

Это случилось дней через десять после начала заезда. Казалось бы, за это время можно было сто раз привыкнуть, адаптироваться и прижиться на новом месте, но мне, увезённой из привычной среды почти насильно, разлученной с друзьями и близкими, никак не удавалось взять себя в руки. И потому я плакала. Плакала часто, тихо, молча. Но плакала. Особенно по ночам.

В ту ночь дежурной медсестрой была моя Тя Нато, тогда ещё просто, как и для всех, Наталья Анатольевна. В отличие ото всех прочих взрослых, она, увидев мои слёзы, не стала читать мне нотаций или выговаривать за неправильное поведение. Она подошла ко мне тихо, не зажигая свет в общей спальне.

—Поплакать, конечно, можно. Но мешать другим спать нельзя, — шепнула она мне на ухо. — Иди-ка посиди у меня в кабинет, хорошо? Только не трогай там ничего, а то влетит нам с тобой.

Накинув мне на плечи одеяло, «наша ночная» буквально силой затолкала меня в процедурный и ушла проверять остальные спальни. Но вскоре вернулась ко мне. Присела рядом, на застеленную розовой клеёнкой кушетку, едва различимо улыбнулась в темноте (свет включать было нельзя, потому что по правилам процедурный в ночное время должен был быть закрыт).

—Ну, рассказывай, рёвушка.

И я рассказала. Рассказала ей всё, что там сильно мучило, всё, что не давало покоя. Рассказала о своей школе, о друзья, о братьях и сёстрах, о том, что я пропущу школьный спектакль, к которому целый месяц до отъезда готовилась, и много о чём ещё. Мы болтали тогда до глубокой ночи, и потом… не смогли расстаться.

Поскольку находиться в процедурном мне было ни в коем случае нельзя, я всегда с нетерпением ждала момента, когда «процедуры» закончатся и моя Тя Нато выйдет на сестринский пост, расположенный совсем рядом с нашей групповой комнатой. Сидя в игровой, я всегда слышала в коридоре её голос и, конечно, сразу летела туда, к ней.

Мне, от природы очень ласковой и «ручной», здесь, в чужом месте, в чужом городе, страшно не хватало именно этой простой нежности, возможности обнять кого-то, кто обнимет в ответ. И она, моя Тя Нато, дала мне такую возможность. Мы обнимались всегда и везде: при встрече и на прощание, на улице, на лестнице, но в первую очередь именно в коридоре, возле сестринского поста. Опираясь спиной о стену, Тя Нато притягивала меня к себе, и могла простоять так, болтая со мной и с нашей медсестрой (тоже молоденькой и очень милой девушкой), сколь угодно долго.

По сути, мы были вместе всё её свободное время. Мне разрешалось сидеть с ней, пока она заполняла журнал (все сделанные уколы надлежало строго записать), я была с ней, пока она убирала кабинет, я была с ней каждое её ночное дежурство (мы всегда засиживались допоздна, запершись в её кабинете). За эту «неразлучную привычку» нас прозвали близнецами, весь корпус шушукался и посмеивался, ведь я была далеко не крохой – 12-летняя девица, которая до сих пор, по сути, просится на ручки. Но и мне, и моей Тя Нато было всё равно.

Не знаю, можно ли назвать наши отношения дружбой. Да и стоит ли пытаться искать определения? Ведь, по сути, важно лишь то, что мы были вместе. Нам было легко, смешно и тепло. И, видимо, это было именно то, что нам нужно. Нам обеим.

Правда, поняла я это не сразу, много после. Но однажды, заплетая мне волосы (а заплетала она меня постоянно, роскошно, всем на зависть) моя Тя Нато вдруг тихо сказала мне:

—Я бы очень хотела, чтобы у меня была такая же доченька, как ты… Такая же добрая, ласковая и с длинными волосами…

Тогда, испортив незаконченную причёску, я обернулась и прижалась к ней, уткнувшись носом в плечо, не зная, что сказать, но осознала вдруг, что в этот момент произошло что-то особенное. Произошло доверие…

Весь остаток длинного, трёхмесячного, заезда мы провели вместе. И за эти холодные осенне-зимние недели моя Тя Нато дала мне столько тепла и нежности, что описать всё произошедшее тогда не хватит слов…

А затем пришла пора расстаться. И мне не верилось, до последнего не верить, что вот сейчас, прямо сегодня за мной приедет мама и смогу поехать домой, в свой мир, но оставить Тя Нато, мою Тя Нато здесь... Мысль эта упрямо не укладывалась в голове, но время было неумолимо. И вот последний её рабочий день нашего заезда подошёл к концу...

Обычно Тя Нато уходила сразу после обеда, пока мы ещё были в столовой, и потому я твёрдо решила не ходить есть, чтобы попрощаться с ней, но из затеи этой ничего не вышло — меня почти силой отправили в столовую, а потом спать, ведь нарушать режим не позволялось даже уезжающим.

Конечно, вернувшись с обеда, я первым делом бросилась в процедурный, но дверь кабинета оказалась заперта — Тя Нато ушла. Сказать, что это было больно — ничего не сказать. Я не смогла даже заплакать. Молча ушла в спальню, натянула пижаму, забралась под одеяло…

Я спала на дальней, у самого окна, кровати, головой к двери, которую мне, соответственно, было не видно. Зато моя соседка, спавшая на смежной со мной кровати, дверь видела вполне хорошо. И вот, тараторя мне что-то, чего я совершенно не слышала, Оксана вдруг осеклась.

—Посмотри…

Я машинально подняла голову и замерла — на пороге спальни стояла моя Тя Нато. Уже одетая, с сумкой в руках. Как оказалось, она, закрыв кабинет, ждала меня в группу, но я была слишком огорчена, чтобы подумать о такой возможности.

Вспомнить что-либо из того, о чём мы говорили тогда, в минуты прощания, у меня не получается. Я помню только сладковатый запах её духов и прохладную гладкость тёмного меха короткой шубки. А ещё я помню её руки, гладившие меня по голове, и тихий голос:

—Только не реви… Не хочу запомнить тебя рёвой.

С этими словами она посмотрела на меня долгим пытливым взглядом и вышла, больше ничего не сказав.

Стараясь исполнить её просьбу, я без слёз забралась обратно в постель и около часа лежала, затаив дыхание. А потом за мной приехала мама. И, бросившись к ней, я всё же заревела. Чуть ошарашенная, мама утешала меня, видимо, решив, что плакать меня заставляет радость встречи, и я не стала её переубеждать, но…

Долгая дорога домой, множество скопившихся без меня новостей, дела, предновогодние хлопоты и встречи — всё это развлекло и отвлекло меня. А где-то после Рождества я получилась свой главный подарок — первое письмо от Тя Нато.

Переписка наша с переменным успехом длилась ещё около года, то затихая, то вновь оживая. И вот, как раз в период затишья, я узнала о том, что вскоре снова поеду в тот санаторий, да к тому же не одна — со мной вместе ехал мой друг-одноклассник Антон. И потому радости моей вдвойне не было предела, но сообщать об этом Тя Нато я не стала, да и зачем, если вскоре я смогу сказать ей всё лично?

Мечта была поистине прекрасна, вот только, увы, планам моим не суждено было сбыться. Приехав в санаторий, я узнала, что примерно за месяц до нашего заезда, в самом начале весны, моя Тя Нато уволилась.

Я, конечно, была в курсе того, что она собирается замуж, но о планах уйти с работы не имела понятия, и потому была абсолютно ошарашена. В голове без конца крутилась полная горечи мысль: «Как, как же пережить здесь три месяца без Тя Нато?».

Однако первоначальное отчаяние постепенно сменилось принятием, потому что сделать я всё равно ничего не могла, да и одиночество моё было не столь острым, как в первый раз — рядом был Антон. И я смирилась, успокоилась, вела себя, как ни в чём не бывало, только мимо процедурного кабинета ходила, опустив голову.

А потом из отпуска вышла та самая медсестра, которая дружила с Тя Нато.

—Почему же ты ей не напишешь? — спросила она.

—Потому что у меня с собой нет адреса, а мама звонила всего один раз, с работы. Да и конверта у меня нет…

—Господи, нашла проблему! Куплю я тебе конверт! Или, хочешь, напиши записку — я сама передам.

И я, пойдя у неё на поводу, написала. Написала короткую, неожиданно-робкую записку, попросила (по возможности) передать её Тя Нато и… постаралась об этом забыть. Забыть, чтобы не терзаться ожиданием.

Надо отметить, что забывчивость далась мне довольно легко: я была не одна, я стала старше и увереннее, за окном бушевала весна, и всё казалось куда более лёгким и светлым, чем тогда, в первый заезд. Я закрутилась, завертелась во всём этом так основательно и крепко, что забылась совершенно искренне, без видимых усилий.

И потому, когда однажды вечером (учились мы во второй половине дня) во время урока за мной прибежал мальчишка из первой группы, заявивший, что ко мне приехали, я пошла за ним совершенно без эмоций, машинально. Пошла, абсолютно уверенная в том, что незнакомый пацан просто с кем-то меня перепутал, что всё это ошибка, ведь ко мне совершенно некому приезжать. Я шла по длинным пустым коридорам и вместо мыслей и чужих гостях думала о том, что, когда всё проясниться, мне вовсе не обязательно будет сразу возвращаться в класс — запросто можно будет прогулять оставшуюся часть скучного урока. А ещё…

Я осеклась на середине мысли в тот самый момент, когда услышала в маленьком холле нашего этажа знакомый голос…

О чём мы говорили тогда, при встрече, я тоже совершенно не помню, но порой мне кажется, что почти никогда и никого мне прежде не доводилось обнимать так крепко, отчаянно и радостно, как мою Тя Нато…

Мы просидели, не отлипая друг от друга, до самого вечера, пытались будто бы впрок наговориться, надышаться…

—Это взрослая жизнь, — на мой вопрос о том, почему же она уволилась молча, ответила мне Тя Нато, — в ней не всегда и не всё можно спланировать, продумать, предупредить. Бывает всякое. Но это не отменяет любви.

Она сказала это легко и спокойно, уткнувшись мне в макушку, теребя мои только что заплетённые ею волосы. Сказала, и я снова поняла, что это — не просто слова, что так оно и есть, что жизнь слишком сложна для того, чтобы всё в ней было просто, как раньше.

А потом Тя Нато, разумеется, уехала. Уехала, оставив мне огромное, неописуемое осознания счастья: меня не бросили, не забыли! Не бросили и не забыли! Это просто взрослая жизнь.

После этой встречи переписка наша возобновилась ещё на год — до того момента, когда у моей Тя Нато родилась столь желанная доченька.

Я никогда больше не ездила в тот санаторий, никогда не пыталась найти её или встретиться с ней — моя Тя Нато ушла в свою жизнь, а я, к счастью, уже достаточно помудрела тогда, чтобы понять: нужно уметь опускать.

Отпускать не потому, что устал или больше не любишь, но потому, что иначе нельзя. Потому, что есть люди (и их большинство), которые даются нам вовсе не навсегда, но лишь на время. Они приходят в наши жизни именно тогда, когда нужны, когда без них не справиться, не выбраться, не согреться. Приходят, чтобы дать нам то, без чего нам никак нельзя.

Именно такие люди учат нас тому, что присутствие человека не всегда должно быть физическим, что порой сохранить всё таким, каким оно нам дорого, можно только отпустив, но запечатлев в памяти. Сохранить в себе отсвет родной души. Знать, что внутри тебя всегда останется крохотный уголок, занятый именно этим, незаменимым, неповторимым человеком.

Да, после жизнь ещё не раз научила меня тому, что такие люди почти наверняка даются нам не навсегда. Рано или поздно они уходят. Уходят, чтобы остаться в нас, в нашей душе. Само воспоминание о них даже годы и годы спустя способно согреть, вдруг напомнить о том, сколько же хорошего было, есть и, значит, наверняка ещё будет в нашей жизни.