В школе нашим классным руководителем была учительница физики, Наталья Алексеевна. Звали мы её между собой только «Наша Наташа» (без тени сарказма, даже с гордостью за то, что она — наша), и никак иначе, что (с учётом детской жестокой изобретательности в плане «вторых имён»), на мой взгляд, весьма показательно.

Любили мы её действительно искренне, без подхалимства. Отчасти потому знали: лесть не сработает. Но больше потому, что были к ней очень привязаны.

Она знала нас, по сути, всю нашу «сознательную школьную жизнь» — вела с пятого класса, преподавая сначала математику, а потом алгебру, геометрию и физику. Школа у нас была специализированная, крошечная, поэтому такая нагрузка была делом вполне привычным. Однако профильным предметом Нашей Наташи оставалась физика. И даже когда в выпускном классе по алгебре и геометрии нам пришлось (в силу обстоятельств) перейти к другому учителю, уроки физики у неё всё равно остались, как и классное руководство.

Надо сказать, что Наталья Алексеевна была, да и осталась, человеком очень педантичным. Она не терпела необязательности, опозданий и прочего разгильдяйства, ждала от нас соблюдения дисциплины, никогда ни с кем не сюсюкала, не имела любимчиков и ко всем в классе относилась с одинаковой требовательностью, при этом объективно оценивая способности каждого и не прося ничего сверх того, что ученик действительно мог сделать. Самым же страшным наказанием для нас были даже не укоры и выговоры, нет. Если Наталья Алексеевна возмущена, то это ещё ничего. Настоящая беда — это если она молчит, обидевшись на нас настолько сильно, что не хочет нас даже ругать. В такие моменты всерьёз хотелось провалиться сквозь землю…

Каждый урок был у неё расписан чуть ли не по минутам. С собой она приносила тетрадь, в которой чётко были прописаны те параграфы, что мы должны разобрать, и те задачи, что мы должны за урок решить. Привычки отступать от этого плана у Натальи Алексеевны не было в принципе. Порой, стоя у доски, она могла даже, чтобы не обходить длинную кафедру, находящуюся между доской и классом, попросить кого-то из нас, какая задача прописана в тетради следующей.

Однако занудой она не была никогда. По методам её преподавания, пожалуй, можно было бы смело писать методическое пособие. Она всегда, разъясняя нам ту или иную формулу-закон-задачу, находила такие примеры из реальной жизни, что понимали её в итоге даже те из нас, кому физика давалась, мягко говоря, непросто. Причём примеры эти далеко не всегда были только вербальными. Например, один раз, где-то после новогодних каникул, она сказала нам:

— Перед следующим уроком жду вас не в кабинете, а в раздевалке — пойдём на улицу, будем наглядно изучать силу трения.

Что и было сделано. До сих пор помню этот урок, будто картинка из странной сказки: солнечный день, крытые инеем деревья, скрипучий искристый снег и Наталья Алексеевна, наступающая поочередно на посыпанный песком и на голый лёд.

А уж как мы любили лабораторные! Или те моменты, когда Наталья Алексеевна устраивала что-то вроде соревнования, и мы (добровольцы) на скорость у доски решали задачи по уже пройденной теме, вслух объясняя логику решения всему остальному классу. Никогда не забуду, как все мы «скидывались» сладостями, которые в качестве приза доставались самому быстрому. Про это можно написать отдельный рассказ!

Одним словом, педагогом Наталья Алексеевна была (и остаётся) бесподобным. Однако наша любовь к ней была обусловлена, конечно, не только тем, что она водила нас на улицу и умела увлечь предметом так, что его не приходилось постоянно зубрить.

Иногда, рассуждая о бытовых примерах, объясняющих те или иные явления, мы как-то непроизвольно переходили из плоскости научной в плоскость жизненную, человеческую. И Наша Наташа, отложив в сторону мел и тетрадку с чётким планом урока, просто садилась за стол и говорила с нами. Говорила о том, что нас интересовало, волновало, пугало или радовало, даже если это что-то и близко уже не имело отношения к силе тяжести, законам Ньютона и прочему.

К слову, для таких вот разговоров, согласно правилам школы, у нас был классный час, специально отведённое и оплачиваемое время. Однако я не помню, чтобы Наталья Алексеевна хоть раз оборвала нас, сказав, что мы говорим об этом в пятницу на шестом уроке. Равно как не пыталась она в попытке компенсировать потраченное на разговоры урочное время задавать нам дополнительное домашнее задание, прекрасно понимая, что такая «компенсация» может начисто отбить у нас желание разговаривать в принципе. В таких случаях, закрывая со звонком свою тетрадь, она лишь говорила:

— Ничего, догоним. А вы подумайте над тем, о чём мы говорили.

И мы думали. Правда, думали, даже обсуждали и потом спорили порой не один день. Не буду врать, что мы никогда не пользовались этой преподавательской особенностью в надежде немного поотлынивать — бывало. Однако же ни один такой разговор, будь он действительно искренним или же преднамеренным (что случилось куда реже искреннего) не проходил бесследно. То, что изначально было лишь «отвлекающим манёвром», в итоге увлекало нас очень глубоко, становясь при этом совершенно искренним. И потому с возрастом эта «преднамеренность» сама сошла на нет — в ней просто не было необходимости, да и в нас стало побольше сознательности, чем в средней школе.

Правда, я уверена, что Наталья Алексеевна понимала, что порой мы пытаемся просто её заболтать. Но всё равно не обрывала нас, пытаясь всё же донести до нашего сознания хотя бы что-то, тем самым даже нашу лень используя во благо. И, насколько я знаю, ни один из таких эпизодов она не считала потраченным напрасно временем, никогда, говоря с нами, не смотрела на часы или в «плановую» тетрадь, прикидывая в уме, насколько мы отстали от графика.

Конечно, Наталья Алексеевна была не единственной из учителей, кто разговаривал с нами о жизни, но… Её предмет, в отличие от той же литературы или истории, был, скажем так, куда менее предрасположен к задушевным беседам. А уже если брать в расчёт чётко прописанный план урока и то, насколько важно было ей, по складу её характера, от этого плана не отступать…

Тогда мы, конечно, не задумывались о причинах уступок, которые делала нам Наша Наташа. Но очень радовались тому, что хотя бы для кого-то из учителей мы — не просто головы, в который нужны любым способом затолкать то, что написано в учебнике. В её случае (в силу указанных выше особенностей) это было заметно, а потому особенно ценно.

Сейчас, много лет спустя, я понимаю, насколько уникальным жизненным опытом наградила нас встреча с таким педагогом. Она никогда и ничего не пыталась «впихнуть» в нас голословно — всё и всегда (будь то разговор о физике или о человеческой природе) было подкреплено жизненными, близкими и понятными, примерами, нередко из её личного опыта.

Она потому и была Нашей Наташей: для неё важны были не только наши «академически наполненные» мозги, но и наши души — то, какими людьми мы становимся прямо здесь и сейчас, у неё на глазах. И никакой план урока не мог быть важнее того, чтобы стали мы всё-таки хорошими людьми.

Всё это я говорю не просто к тому, чтобы рассказать о том, какой прекрасной была моя учительница, с которой я, к слову, общаюсь и по сей день, спустя почти двенадцать лет после окончания школы.

Я говорю это к тому, что в жизни далеко не всё и не всегда идёт так, как прописано в нашей внутренней «плановой тетрадке», где всё чётко и почти по минутам. Порой одной секунды, одной фразы или же события, достаточно для того, чтобы наши планы рухнули, как карточный домик. И да, на первый взгляд, ничего приятного в этом нет. Это, конечно, можно попытаться как-то остановить, можно возмущаться, сетовать и роптать, страдая о потерянном времени, возможностях и т.д.

Но… Именно такие моменты, как правило, дают нам возможность получить самый глубинный, важный и серьёзный опыт в жизни. Нужно просто уметь вовремя отложить мел и закрыть тетрадь с планом урока. Не факт, конечно, что смысл происходящего дойдёт до нас сразу же. Так почти не бывает, и то, что пишу о школьном опыте столько лет спустя — одно из доказательств тому. Однако в жизни однозначно никогда и ничего не бывает зря, а время мастерски умеет расставлять по местам даже то, что поначалу кажется нам невообразимым.

И потому чем дальше, тем меньше я люблю строить далеко идущие планы, тем меньше боюсь (по крайней мере, не до истерики уж точно) того, что что-то пойдёт не так. Опыт, заложенный в меня ещё на давних уроках физики, говорит о том, что отступление от плана — штука почти бесценная. Потому что академическую информацию, усвоенную на тех уроках, я (филолог, чистой воды гуманитарий) давно забыла, а вот разговоры о Главном, надеюсь, не забуду никогда.