— Всё… Не надо, перестань, пусти! Хватит! — она вырвалась из объятий, будто в испуге отшатнулась, закрыла на секунду глаза. — Не обнадёживай больше, не надо. Не могу… Я не могу! Свихнуться можно, Господи! Я… Я не знаю, понимаешь? Я ничего не знаю, не понимаю… Я… Мне… Что мне делать? Я же… Ох… Зачем ты опять со своей надеждой, а? Сколько ещё? Я не могу больше, неужели ты не видишь? Я БОЛЬШЕ НЕ МОГУ!

Тот, кто пытался её обнять, послушно опустил руки.

— Глупая смешная моя девочка, почему же тебе всё не так? Ты ведь хотела гореть — и ты горишь! Всё именно так, как тебе надо было, так откуда тогда ропот?

— Хотела? Хах! По-твоему, я ЭТОГО хотела? ЭТОГО?!

— Не знаю, но больше всего ты всегда боялась пустоты — и вот ты не пуста, ты даже переполнена, в тебе никому и ничему уже больше нет места, но… Ты всё равно ропщешь.

— Ропщу… — она вдруг как будто сдулась, за секунду уменьшилась в размерах, стала тише, заговорила совсем другим голосом. — Если ты бы знал, как у меня всё болит… Почему так, скажи?

— Потому что ничего и никогда не даётся даром, моя девочка. Ничего и никогда. За всё, так или иначе, придётся платить. До или после, но придётся. А ты всю жизнь хотела больше, чем другие. Тебе всегда нужно было Настоящее, чтобы до краёв… Всё, что попроще, тебе всегда мимо, не в душу. А так… Видишь, больно тебе. Но что я могу, подумай сама? Даже отними у тебя всё, сотри всю память до последней секунды, ты же всё равно наживёшь себе новую боль, так и будешь искать, метаться, рваться. Не знаю…

Странные вы. Такие, как ты. Всегда вам всего мало, тесно, душно. Сами от себя страдаете, но по-другому жить не пытаетесь даже. Вся жизнь на пределе, на каком-то непостижимом, вам самим порой непонятном, пределе.

А потом ты говоришь мне, что не этого хотела? А чего? Думала, в одну секунду получишь всё сразу? Безоблачное счастье, гармонию? Думала, что вот случится любовь, и всё, и ты сразу станешь мирная, тихая и спокойная, как все нормальные люди? Глупости!

Запомни, милая, раз и навсегда запомни: никто и никогда тебя не вылечит. Никто в принципе не обязан тебя лечить, душу тебе заштопывать, понимаешь? Или ты думаешь, что другой человек придёт в твою жизнь весь с ног до головы идеальный, без его единой раны, скола и трещинки? Этакий ангел, которому только и дела, что дыры в тебе латать? — он усмехнулся, не зло, но чуточку грустно. — Так не бывает, детка, нет. Другой человек ведь тоже не с неба к тебе спустится. Он точно так же придёт поломанный, израненный, с недостатками, с обидами, с полной головой тараканов.
Ничего не бывает просто так. И никогда не будет такого, чтобы кто-то что-то в тебе исправил за тебя, а ты при этом сидела бы, сложив ручки, и даже не думая напрягаться, потягивала бы кофе. Если не умеешь быть счастливой, то никакая любовь, даже самая взаимная, тебе не поможет. Если не умеешь быть счастливой, то придётся для начала поднапрячься и научиться. Понемножку, по чуть-чуть начинать радоваться мелочам, уметь благодарить. Хотя бы за то, что ты жива, здорова, не голодаешь, не живёшь под мостом и у тебя есть те, кому не всё равно, где ты и что с тобой. И не смотри на меня так. Я, конечно, прописные истины говорю, но ты ведь именно этого прописного и не умеешь. Ты, милая, если не страдаешь, то будто и не живёшь вовсе. От этого тебя никто, кроме тебя же самой, не вылечит.

Она безропотно кивнула, присела рядом с ним.

— Да… Только вот мне страшно. Чем дальше, тем страшнее, понимаешь? Иногда замираю и думаю: «Господи, зачем же Ты мне дал такую душу, если у меня нету сил её нести? Если она такая всё равно почти никому не нужна?».

Он вдруг улыбнулся, приобнял её за плечи.

— А вот это уже не тебе, дитя неразумное, решать, какая у тебя должна быть душа, кому она нужна, а кому нет. Если всё так, а не иначе, то так оно быть и должно. А коли ты понять не в силах, так это дело времени. Времени и терпения. Откуда знать тебе, что там завтра? Кого встретишь, что сделаешь, что поймёшь — всё неведомо. Дожить надо, ведь только так узнать и понять получится.

— Мне бы для начала понять, как жить…

— Как можешь, так и живи. Медленно-медленно, день за днём, один за другим.

— Легко говорить… А если всё возьмёт и рухнет, не сбудется ничего, что тогда делать?

— Сейчас всё равно не поймёшь и не угадаешь, так зачем ты сама себе больнее делаешь, глупая? Ропщешь, терзаешь — без толку. Не зная, не ведая, всё наперёд предугадать пытаешься, а как? Как возможно-то это, если ты можешь до завтра не дожить. Кому тогда нужны будут планы твои на десять лет вперёд?

Она вдруг встрепенулась, подняла на него глаза.

— Думаешь, я умру?

— Ничего я не думаю и не больше твоего ведаю. Только вот знаю, что от сомнений легче не станет, столько ни стенай. Если уж хочется тебе мечтать и планы строить, то хоть о хорошем мечтай. Даже если потом не сбудется, так хоть сейчас светлыми грёзами счастлива будешь.

— Но ведь если в хорошее поверю, а потом потеряю, ещё больнее будет, сам ведь знаешь.

— Знать-то знаю, но что с того? И зачем вообще жить тогда, если только плохого всё время ждать? А ты в последнее время только тем и занята, что беду себе пророчишь. Взялась верить, так неси до конца, а если отречься решила, то разом отрекайся, совсем. Только тогда уже на судьбу не пеняй, виноватых не ищи.

— Если бы я могла… Если бы было так просто…

— Можешь. Всё ты можешь, и даже больше. Оборвать разом — это ж секунда всего. Только как потом жить, если от веры в лучшее отречься?

— Никак… — тихо ответила она…

… и открыла глаза. Сморгнула последние слёзы, села, обняв руками колени. За окнами едва занимался скупой зимний рассвет, но весь сон разом будто рукой сняло. Спать не хотелось вовсе, а всё, что приснилось, показалось вдруг не сном даже, а каким-то странным полубредом: словно сама с собой поговорила. Однако же вместо вчерашней горечи, которая так долго мешала уснуть, шевельнулось внутри что-то почти забытое…

«Как потом жить, если от веры в лучшее отречься?» — гулким эхом отозвался внутренний голос.

— Никак, — вслух ответила она сама себе.