День не задался с самого утра: на улице лил непроглядный дождь, я совершенно не выспалась, голова болела и всё валилось из рук. В довершение всех этих бедствий, пытаясь приготовить обед, я не слишком сильно, но болезненно порезала палец.

— Да что ж такое! — отбросив нож, возопила я со слезами в голосе. — Не день, а кошмар какой-то! Ужас! 

— Ужас? — переспросила Бабушка, мигом позабыв про яблоки — частью нашего обеда должен был стать её знаменитый пирог. — Кошмар? 

Обычно спокойная и улыбчивая, сейчас она выглядела так, словно хочет меня ударить. Видеть её такой было довольно странно — хотя бы потому, что мы с ней, как мне казалось, были почти друзьями. Из всех друзей её внучки лишь мне одной было позволено называть её Бабушкой (не добавляя к этому «званию» имени); она учила меня готовить, часто рассказывала о своей жизни и вообще всегда была со мной очень искренней и открытой. Да к тому же за те несколько лет, что мы были знакомы, ни разу, по сути, не повысила на меня голос. А тут вдруг...

Но странная обида на пакостный день взяла своё, и я взбрыкнула:

— А что же ещё, если не кошмар?! И погода мерзкая, и голова болит! Теперь вот палец ещё… Больно! Щиплет!

— Так и мало тебе! — закричала в ответ Бабушка. — Ты посмотри на неё! И как у тебя, нахалки, язык-то повернулся?! Сидишь дома, в тепле, сытая, одетая-обутая! Все живы, никто не болен! А ей всё кошмар! Кошмара вы, молодые, не видели, вот что! И совести у вас потому нет! Лентяи городские! Привыкли на всём готовом! А чуть что, так сразу кошмар! Наглецы! Ни делам, ни словам цены не знаете! Вот и говорите, что попало! Только беду вашими языками чёрными кликать. Тьфу!

С этими словами она бросила нож и вышла из кухни, оставив меня, ошалевшую, наедине со звенящей тишиной.

— Что там у вас? — крикнула мне подруга. 

— Да ничего… — совершенно растерянная, я вошла в комнату и присела на край дивана, чувствуя необъяснимое смущение. — Бабушка накричала. За то, что я день кошмаром обозвала. Но я ведь просто… 

Отвернувшись от компьютера, за которым работала, подруга улыбнулась, но как-то не слишком весело.

— У Бабушки «просто» не бывает. С ней за словами лучше следить, и внимательно, а то ведь она и треснуть может! Даст в загорбень — и весь тебе разговор!

В том, что Бабушка запросто способна на подобное, я ничуть не сомневалась — ещё с тех времён, когда она часто разыскивала мужа по всей деревне, забирая его из «весёлых» компаний, её острого языка и тяжёлой руки (а с возрастом — тяжёлой палки) боялись даже некоторые деревенские мужики. 

— Да она мне сейчас именно что чуть не треснула… 

Подруга неожиданно усмехнулась — на этот раз вполне искренне. 

— И правильно! А ты чего ждала? Что она тебя за нытьё похвалит? Ага, как же! Не с её жизнью за такие глупости жалеть, сама же знаешь! 

Я действительно знала. И про то, что Бабушка совсем ещё юной девочкой видела войну; и про то, что потеряла в лагерях сестру и многих близких; и про жизнь вдали от родины, в чужой деревне, куда её, «старую» по меркам того времени, привёз муж. А ещё знала про суровую свекровь, про каторжный труд и в колхозе, и на своей земле; про не самого покладистого мужа, от которого перевидать ей пришлось всякого.

Видимо, мысли эти довольно явно отразились на моём лице, потому что подруга вдруг смягчилась, совсем другим тоном сказала:

— Ты не сердись на неё. Она ж не тебе одной так. Ты вспомни ту историю с «несчастьем»! Мы же тебе рассказывали!

Историю эту действительно трудно было забыть. Речь в ней шла об одной деревенской семье, что называется, на зависть благополучной: и сами оба здоровые да работящие (скотина, огород, дом большой!), и дети (сын и дочь) вполне «удачные» (даром что в город уехали, но родителей не забывают, навещают, внуками радуют!). И всё было бы прекрасно, да вот только пошушукивались, конечно, у них за спиной из-за того, что дочь их, имея двоих детей, ни разу при этом не была замужем. Отцы у обоих её сыновей были разные, и никто этих «разных» в деревне в глаза не видел. Но сама она положения своего не стыдилась ни грамма, а на все вопросы отвечала, что это только ЕЁ дети, и нечего тут думать! 

Ей, может, и правда думать было нечего, а вот родители её данным фактом гордились не особо. И потому известию о третьей (снова «неизвестно от кого») беременности дочери, мягко говоря, не обрадовались. Но шило, как говорится, всё равно в мешке не утаишь, и потому «пострадавшая» от распутства дочери женщина пришла искать у Бабушки сочувствия.

— Ты представь только, Лена! — едва открыв калитку, заявила она. — Нинка-то моя опять беременная! Ох, Господииии! Да как же это, а?! Ведь опять без мужика! Несчастье-то какое, Лена!

— Несчастье? Несчастье?! Да ты совсем, что ли, с ума спятила, балаболка старая?! И как у тебя язык твой не отсохнет за такие слова?! Ребёнок ей несчастье! — в гневе Бабушка всерьёз схватилась за палку, что стояла прислонённой к дереву, чтобы не мешать Бабушке работать в огороде. Но в последний момент опомнилась, упёрлась «оружие» в землю. — А ну-ка, пошла отсюда быстро! И приди ещё только! Я тебе такое «несчастье» покажу!

Соседку тогда, конечно, как ветром сдуло. И, говорят, больше за сочувствием по деревне она не ходила. А потом и вовсе смирилась. Внучку в итоге любила, баловала…

Постепенно о той истории и в семье девочки, и вообще в деревне как будто бы совсем забыли. А я так и вовсе узнала обо всём этом тогда, когда «несчастье» из крохотного безымянного зародыша, спящего в утробе матери, превратилось в весьма умненькую и покладистую девочку, с которой почти никому и никогда по сей день нет хлопот. И пусть всё это давным-давно, что называется, поросло быльём, но, говорят, Бабушкиной палки некоторые деревенские побаиваются до сих пор. И, судя по всему, не зря…