Стул стоял в самом центре комнаты. Всегда. Что называется, без вариантов. Роскошный, до блеска отполированный, с резной витиеватой спинкой и бархатным, словно у театрального кресла, сиденьем. Не стул даже, а почти что трон — вечно пустой пьедестал, на который никогда не всходил монарх.

Вообще-то, по правде говоря, стул этот был в комнате не единственным, нет. Далеко не единственным. Точнее, стульев (да и не только их) тут был целый склад. Вот только, в отличие от того, центрального, созданного руками самой хозяйки комнаты, остальные были принесены сюда кем-то.

Работало это примерно так: каждый приходивший в это изначально пустое помещение, прихватывал с собой то, на чём планировал сидеть, но, уходя, никогда не забирал своё, скажем так, законное имущество с собой — вещица эта навсегда переходила в собственной той, кто владела единственным комплектом ключей от двери... Становилась для Неё вечным, неизгладимым напоминанием о том, кто некогда владел этим стулом, пуфиком или креслом.

Правда, распоряжалась Она такими «памятками» всегда по-разному. Были, например, стулья тех, кто ушёл даже слишком Далеко, но навсегда остался в Ней. Память о них не нуждалась ни в каком укреплении, ведь Она сама была живым (пока ещё) свидетельством их жизни. Но всё же стулья их навсегда оставила на прежних местах, бережно храня, вовремя протирая с них пыль, нежно касаясь руками их потемневших от времени спинок — будто чувствовала в ответ тепло родной руки: маминой, дядиной, бабушкиной, дедушкиной…

Все они остались жить в ней, остались её остовом, той памятью, которая, собственно, была основанием её личности, её характера, всех её внутренних сил и слабостей, радостей и грустей, опасений и надежд. Ушедшие родные научили её столь многому и дали ей так много, что даже унеси они с собой всё до последней пылинки, не оставь Ей на память ровным счётом ничего вещественного, она всё равно помнила бы их так, словно рассталась с ними пару дней назад. Помнила бы живо и однозначно, оставаясь в самой потаённой глубине себя той маленькой девочкой, которая так любила с разбегу утыкаться дяде в живот, подставлять маме свой собственный «жувотик», чтобы та его непременно погладила. Девочкой, которая боялась страшных сказок, слушая вместо них рассказы сестры об окружающем мире (спасибо школьным заданиям за эти увлекательные истории). Девочкой, которая обожала убегать в деревне в дальний конец огорода и вместе с дедом объедать там кусты всевозможных ягод, а ещё считала чистой воды сокровищем небольшой бабушкин сундучок, где хранилось множество ниток, уголок, крючков и пяльцев для вышивания.

Были здесь также стулья тех, кто ушёл по своей воле и с кем Её разделяли расстояния куда менее немыслимые: все они были живы, но… И таких «но» за жизнь накопилось в ней бесконечное множество, однако же стулья большинства ушедших или же просто отдалившихся остались стоять на своих местах: пусть не столь драгоценные, не настолько окружённые вниманием и окутанные нежностью воспоминаний, но всё же свободные раз и навсегда. Ведь те, кто некогда занимал их, были порой даже ближе потерянных родных, были для неё бесконечно дороги, а значит, незаменимы.

О каждом из них она вспоминала пусть и не часто, но всегда с искренне-нежной (порой печальной, а порой и радостной) улыбкой, полной любви и благодарности. Благодарности за то время Её жизни, что они были рядом с ней, за всё то, чему они научили, что дали и что оставили после себя. Благодарности за то, что с ними (не со всеми одновременно, но всё же) Она никогда, особенно в трудный час, не знала одиночества, не оставалась без поддержки и любяще-надёжной руки.

Но были здесь и такие стулья, которые хотелось бы выбросить из комнаты вовсе: вышвырнуть в окно, выволочь за дверь и оттащить куда-нибудь на другой континент, а ещё лучше сжечь, да так, чтобы даже пепла не осталось, но… Это «но» в корне отличалось от предыдущих: если у других разлук было множество оснований и поводов, подчас вовсе не мрачных, а как раз наоборот, то здесь… Здесь, в этом тяжком и горьком, словно отрава, «но» никогда не было ничего, кроме боли, лжи и предательства.

Такие люди никогда не уходили из Её жизни мирно — проносились, словно жуткий тайфун или волна цунами высотой с небоскрёб. Разрушали на своём пути всё, не жалея, не думая, не оглядываясь. Напоследок вытягивали из Неё все силы, оставляя измученной, полумёртвой, потерявшей и себя, и всякую веру…

Их стулья какое-то время ещё стояли на прежних местах: смердящие, отравляющие своим присутствием самый воздух, которым дышала и Она сама, и все те, кто сидел на стульях соседних, ещё не покинутых. Отрезки эти порой заканчивались довольно быстро, а порой растягивались на годы, но, так или иначе, рано или поздно, каждый такой стул Она всё же отрывала от пола, к которому тут словно прирос, и забрасывала в самый дальний и тёмный угол, отгороженный от остальной части комнаты плотной тяжёлой завесой.

Так Она словно бы прятала их от самой себя, не желая лишний раз наталкиваться на болезненные воспоминания. А позже, когда боль былых ран и ошибок, наконец, стихала, осмеливалась приоткрыть завесу — только затем, чтобы убедиться: прошло, отболело, уже не зовёт назад. Однако вместе с этим осознанием приходило и понимание того, что эти прогнившие, будто ядом пропитанные, стулья выбрасывать не нужно и даже нельзя. Нет, ни в коем случае нельзя, ведь где и кем бы Она была сейчас, в своём настоящем, без этих былых, настолько укрепивших и закаливших её характер, ран…

Таким образом, смело можно сказать, что все пустые стулья в этой комнате делились на три вида. Все, кроме одного, того самого, стоящего в центре комнаты. Того единственного, который не был принесён сюда кем-то извне, но который собственными руками создала Она сама. Того, над которым дрожала, словно над старинной музейной редкостью, не позволяя никому и никогда прикасаться к её сокровищу. Да что там прикасаться — даже знать о предназначении этого стула было разрешено лишь единицам: самым близким, почти что избранным.

Собственно, предназначенный для Того, кто будто бы обещал стать самым родным, но так толком и не вошёл в Её жизнь, стул этот был ей и утешением, и мукой одновременно. Вечное напоминание о несбывшемся счастье, ненужный памятник всем пустым надеждам, но… В то же время удивительное свидетельство того, что любовь, пусть даже и безответная, способна быть великой движущей силой, тем самым неиссякаемым источником, из которого можно пить до бесконечности, если только в него не наступают без конца ногами, обутыми в грязную обувь жестокости, бесцеремонности и разочарования.

Он, изначально казавшийся ей воплощением всех желаний, но оказавшийся в итоге не столько реальным, сколько полувымышленным персонажем придуманной ею самой истории, многие годы мучительно (через ошибки, отрицание и порой невыносимую боль) шаг за шагом учил её тому, что любовь — это нечто предельно далёкое от слов «ожидание», «надежда», «должен», «мой» и прочее. Только с ним, с его вечной далёкостью, отчуждением, безответностью, Она, вопреки всем законам логики вдруг поняла, что любовь — это вовсе не просто нежность, забота, прикосновения, минуты, общая подушка и общий же дом. Любовь — это тогда, когда чья-то боль тебе страшнее своей, пусть даже кто-то этот не видит тебя в упор, не даёт тебе ничего, ровным счётом ничего, кроме иллюзий. Пусть… без ответа, но лишь бы только не добивал, не доламывал, не топтал.

Теперь, когда стало окончательно ясно, что стул его (роскошный, но вечно пустой, словно лишившийся монарха трон), видимо, никогда не станет Ему нужен, Она осознала вдруг, что любовь — это ещё и умение благодарить даже за боль. Особенно если боль эта тоже сумела стать часть тебя, взрастила в тебе нечто новое, сделала тебя мудрее, сильнее и старше.

И она благодарила. Благодарила даже за то, что не сбылось, неустанно молясь лишь о том, чтобы стул его, пусть так и оставшийся навсегда пустым, постепенно сдвинулся бы с центра комнаты, но остался в ней — светло-грустным напоминанием о том, кто, сам того не ведая, научил её любить ПО-НАСТОЯЩЕМУ… Лишь бы только стул этот, судимый за поступки несостоявшегося своего владельца, пропитанный горечью разочарования в Нём, не очутился в тёмном, отделённом от остальной части комнаты, углу забвения. Лишь бы только удалось сохранить хотя бы отголоски странного этого чувства чистыми и драгоценными, способными отогревать её руки одним лишь прикосновением к спинке пустого стула.