Эта ночь казалось мне такой долгой и протяжной, что время растянулось и будто застыло, а мысли летели и летели бесконечными стаями гусей, уток, ворон, они кружили стрижами и взмывали вверх постоянно меняющимися фигурами, как тенями, и исчезали, и возникали потоками многоточий.

Эти обиды вспышками воспоминаний вспыхивали посреди темноты, и пропадали, падали, ударяя сердце своими маленькими молоточками укора. «Нет, нет, нет!» — стучали они.

И на улице то и дело ездили бесконечные машины и гудели, тарахтели, как огромные жуки.

«Это никогда не кончится, я обречена на вечную ночь сожалений!» — думалось мне, отчего очередная слеза досадно стекала со щеки и текла прямо к уху.

— Так и будешь занята всю ночь своим страданием? — будто бы прошелестели ветви дерева. Мой экзотический молочай покачнулся. До меня донёсся аромат остывшего летнего дня, чая и немного кардамона.

Я выпорхнула из-под одеяла и приблизилась к подоконнику.

Какой-то дым. И машины что-то затихли. И тут чья-то невидимая рука дернула меня, я ощутила движение. Такая невероятная лёгкость.

Огляделась. И вот я уже смотрю с улицы на своё окно и лепнину. Где я? Да это же мой переулок. И я плыву, прямо по воздуху, шагаю по крыше дома напротив. А рядом со мной обычный такой коричневый, гладкий, с глазами-черносливинами джинн.

Впрочем, что-то новое посреди моих вздохов во тьме. Джинн? И ладно.

— Ну, полетели к нему? — я услышала тихое и влажное дыхание, пахнущее инжиром и финиками.

— А, без разницы!

Тут моя ночнушка начала красиво трепетать, будто в вальсе цветов, и кружева затанцевали, и зазвучал Чайковский.

— Ты же эту музыку называла «песней сердца», так? — снова пахнуло, но уже пионами.

Я рассмеялась, я парила в такт, и под ступнями проносился город, полный огней, освещённых витрин и подсвеченных домов. И было так волшебно — парить, танцевать, не касаясь земли. И вот уже Ильинка, и Красная площадь, будто аленький цветочек, горит и манит, и Манеж. И я кружусь.

— Это же не из-за него, это просто твоё сердце поёт! — услышала я издалека и увидела в отдалении джинна, который смотрел на меня.

— Ты такая красивая! Как светлячок — летишь и светишь! — произнёс он, улыбаясь.

— А помнишь, как тебе нравилось это здание? — и джинн полетел на Моховую.

О, мой институт. Я взвизгнула от восторга. И Чайковский стал громче, басистее.

А вот и Арбат.

— Ты помнишь, как ты встречала рассвет здесь у часовни?— и я увидела его удаляющуюся фигуру. Конечно, моя первая любовь. Конечно, и лунный свет, скользящий в окнах часовни. И прогулки.

А здесь заиграло снова «Ах, Арбат, ты моё отечество!» И я услышала Окуджаву. Да-да, я же с самого детства слушала эту песню, на грампластинке, проигрыватель был старинный, заводился не с первого раза и вредно скрипел.

И я была здесь с Сашкой, и он разглядывал картины, и ещё сказал, что мои —  точно лучше, вне сравнений. И мы гуляли здесь семьёй тогда с тем маминым человеком, что был так похож на Окуджаву. И он так похоже пел.

— Видишь, воспоминания могут быть многослойными! — еле слышно произнёс мой джинн-путеводитель.

— Но я не хочу дальше. Дальше там — Он. И это так больно! — остановилась я.

Я висела в воздухе посреди Арбата. В воздухе проносилось «ты и радость моя, и моя…» Да, моя печаль.

Этот вихрь музыки, огней и воспоминаний внезапно стих. Воцарилась звенящая тишина.

— А мороженое «Баскин Роббинс»?

Эх, джинн знал, о чём напомнить, там недалеко было то самое кафе, шарики, первое в жизни импортное. И ноги понеслись.

Где-то же здесь в моём детстве было кафе «Золотой ключик», с дедушкой мы были там, и мороженое было наполовину со льдом, хрустело на зубах.

Холод. Я остановилась снова. Сердце билось так сильно, будто ледокол шёл сквозь льдину, и она трещала, ломалась и рычала, так и моя грудная клетка взрывалась от мысли о Нём.

— А зоомагазин? — внезапно услышала я совсем рядом.

И ноги снова вспорхнули, сделав пируэт.

О, эти рыбки в рядах аквариумов, сплошная стена воды и зарослей. Мои лягушки куплены именно здесь!

— А как же «Макдоналдс»? Он тогда ещё так назывался! И ночью, после ресторана, ты в компании семьи художников ела бургер и смеялась, и они даже оплатили твой заказ, и тебе было свободно и радостно! — продолжал джинн.

— Это же после… после его работы! Я не могу! — прошептала я.

И вдруг грянуло «Районы-кварталы, жилые массивы, я ухожу, ухожу красиво!» И я заплакала. Не поднимая головы, поплыла к воспоминаниям о той ночи, когда мы болтали, обедали в дорогущем ресторане и ездили на такси.

Сама не замечая как, я оказалась у Смоленской. Арбат был позади.

Я обернулась назад, будто желая увидеть свет где-то там, в его окнах, но света не было. И мне стало спокойнее.

Пусть Рома Зверь грохочет на весь город, чтобы заглушить Чайковского!

«Ярко-жёлтые очки…!» Огни фонарей были похожи на языки пламени.

— И как тебе ночь сожалений? — спросил мой волшебный кавалер. И дым заполонил всё вокруг. Не успев ответить, я открыла глаза.

Солнце вовсю гоготало и метало лучи жара, и утро было уже не ранним.

«Значит, будет новый день и новая музыка?» — услышала я голос в своей голове. Но это был не голос джинна, а мой собственный.

Это было утро следующего дня!