Я бы и рада сказать, что помню тот день детально и отчётливо, но это не так. К тому моменту я не первые сутки была в дороге, толком не спала, мало ела, жутко замёрзла и была измотана ровно настолько, насколько может быть измотан человек, ещё способный стоять на ногах.

Вот почему у меня почти не осталось воспоминаний о вокзале, посадке, проводниках и прочих мелочах, которые, как правило, я запоминаю очень внятно. Помню лишь, что, едва заняв своё место и предъявив документы для повторной проверки, я наскоро перекусила и тут же легла спать. Прямо в середине дня. Не замечая ни шума, ни света, ни чего бы то ни было ещё, обычного способного разбудить меня в два счёта.

Спала я в итоге крепко и долго — окончательно проснуться удалось только ближе к полуночи, когда яркий свет давно уступил место тусклому ночному освещению.

Ехала я, к слову, в плацкартном вагоне. И к тому моменту, как я сумела разлепить глаза, большинство моих попутчиков уже сошли на своих станциях, оставив после себя сине-жёлтые глазницы пустых полок. В своём «купейном» отсеке я осталась совершенно одна, не было никого и на противоположных боковых полках. Только чуть дальше, не раскладывая нижнюю боковушку, сидел, опираясь на стол, светловолосый мужчина.

Весь остальной вагон тем временем мирно спал, чему я в какой-то мере завидовала, но от прежней моей усталости почти не осталось следа, а потому просто лечь и снова и уснуть не представлялось возможным. К тому же масса полученных в поездке впечатлений, задвинутая было усталостью на задний план, теперь в полной мере решила наверстать упущенное время и обрушилась на моё сознание таким шквалом эмоций и мыслей, что заставить меня уснуть вопреки этому шквалу могло разве что снотворное, да и то не факт.

В общем, здраво оценив ситуацию, я снова перекусила, достала из сумки плеер и уже приготовилась было коротать бессонную ночь за прослушиванием чего-нибудь «старого-доброго». Но идею эту в итоге пришлось отбросить — плеер, печально пискнув, оповестил меня о том, что заряд его батареи неприлично близок к нулю, а потому составить мне компанию он (а вместе с ним и все, чьи голоса таились в закромах его карты памяти) никак не способен.

Единственная на весь вагон рабочая розетка оказалась занята, и потому я, убрав своего несостоявшегося компаньона обратно в сумку, устроилась поудобнее и стала просто смотреть в окно.

Хотя «просто» — это, наверное, не совсем правильное слово, ведь ничего простого в этот момент в голове моей не было точно. Там было столько всего и сразу, что я рисковала лопнуть от переизбытка эмоций. И потому не нашла лучшего выхода, чем пойти и снова сделать себе кофе, чтобы хоть как-то вернуться в адекватное состояние.

Однако отчаянно трясущийся на полном ходу вагон явно не горел желанием поспособствовать мне в осуществлении моей задумки.

—Давай я донесу, — предложил единственный мой не спящий попутчик.

—Спасибо, — почти шёпотом поблагодарила я.

Поставив на мой стол кружку, он присел на противоположную полку и улыбнулся.

—Чего тебе не спится-то?

—Да выспалась уже. И думается к тому же очень активно.

—И о чём думаешь?

—Обо всём, что видела и что случилось за последние дни. А Вы почему не спите?

—Не могу спать в поездах. Все могут, а я нет. Никак.

—Странно… — я давно уже заварила кофе и достала из сумки остатки конфет. — Хотите? — попутчик качнул головой. — Я люблю поезда. И всегда сплю в них обычно, а сейчас вот сбилось всё, не смогу уже, наверное, уснуть.

—Едешь далеко?

—До конечной. Домой. А Вы?

—Мне в пять утра выходить. В гости еду, к брату. И к женщине, с которой… В общем, давно это было! — он снова улыбнулся, но уже как-то иначе, не без грусти. — Ты сама откуда едешь-то?

Не знаю, почему, но я вдруг ответила совершенно честно. Наверное, в любых других обстоятельствах такой разговор казался бы, мягко говоря, странным или (что ещё более вероятно) попросту не мог бы состояться. Но это был ночной поезд. И двое незнакомцев, почему-то способных говорить друг с другом так запросто и спокойно, словно знакомы они минимум лет сто.

Я рассказала ему всё о том, где была, что видела, что чувствую. Он смотрел то на меня, то в окно, кивал, задавал вопросы, говорил о чём-то своём, схожем и не очень. Он рассказывал мне о той самой любви, на встречу с которой он сейчас едет. О том своём прошлом, которое почти уже забыл, но теперь никак не может унять. О себе юном и зрелом, о своих мечтах. Но затем, невольно сплетая наши истории, снова возвращался к тому, о чём говорила я.

И я продолжала говорить, видя всё пережитое так отчётливо, словно каждая секунда кадром фотоплёнки отпечаталась в сознании.

—Я думала, так не бывает… — подытожила я, и слова эти были чистейшей правдой.

В ответ на что попутчик мой вдруг снова улыбнулся, глядя на меня так пристально, что я невольно замерла.

—Слишком тараторю, да?

Он качнул головой.

—Нет. Но у тебя сейчас глаза горят так, словно ты Чудо видела!

Я невольно задумалась.

—Может быть… Может, это оно и было. Моё личное Чудо…

В итоге мы проговорили без умолку до пяти утра. А потом мой единственный попутчик вышел на своей станции, тихо сказав на прощанье:

—Береги это в себе. Очень береги.

Он вышел, а я всё же задремала, проснувшись ближе к восьми часам с жуткой головной болью и слабостью. Причиной этих симптомов, как стало понятно по приезде домой, была высокая температура, к которой постепенно присоединились сухой кашель и жуткая боль в горле. В общем, к обеду я в принципе была едва похожа на человека, не говоря уже о том, чтобы быть похожей на ту, которая видела Чудо.

Проболела я тогда около двух недель. Друзья, боясь заразиться, накупили мне таблеток и оставили меня выздоравливать в гордом одиночестве, чему я, с учётом отвратительного самочувствия и частичной неспособности говорить, была даже рада. И всё бы ничего, да вот только за эти долгие и не самые простые дни вынужденной изоляции концентрация Чуда во мне изрядно поубавилась, оставив вместо прежнего восторга лёгкий налёт отчасти печальной радости — это было прекрасно, но это прошло.

Это прошло. И никогда не повторится. По сей день я понимаю это так же отчётливо, как понимала тогда, и потому не пытаюсь хранить эту воспоминания, как святыню. Для меня события тех дней давно стали чем-то, о чём я могу сказать вскользь, с лёгкой улыбкой и светом в душе, не вдаваясь при этом в подробности и не пытаясь снова и снова оживлять в сознании давние образы и места.

Но в последнее время мне не даёт покоя мысль о том, насколько удивительной и непостижимой порой бывает жизнь. Ведь, если взглянуть на всё произошедшее трезвым взглядом, то станет понятно: никто и никогда больше не видел меня такой, какой видел тот мой единственный попутчик. Ни те, кто были со мной в этой поездке (все мы были слишком уставшими для осмыслений и восторгов), ни те, кто встретили меня (уже больную) дома, ни один из моих близких или хотя бы хорошо знакомых. Никто. Никогда. Только он один.

Тот, кого я больше никогда не увижу. Тот, кто больше никогда не увидит меня. Обычный дорожный разговор между двумя незнакомцами, которые встретились лишь однажды, а даже если увидятся вновь, то едва ли узнают друг друга в толпе. И я прекрасно понимаю, что, вероятнее всего, этот человек с пронзительно-синими глазами и печальной улыбкой меня не помнит. И не сможет вспомнить, даже если подсказать ему, где и как мы встретились. Однако факт остаётся фактом: пусть неосознанно, пусть лишь на уровне подсознании, но где-то в глубинах памяти совершенно постороннего для меня человека живу я такая, какой меня не видел никто из близких и родных.

Та я, окрылённая, наполненная тем неповторимо-неведомым, что теперь уже никогда не вернуть, всё ещё жива. И пусть даже ни один из моих близких не смог разделить со мной этот перевернувший мою душу момент, где-то там, в глубинах чужой памяти, я всё ещё еду в ночном сонном вагоне, везя с собой нечто, которому, выходит, всё-таки нет конца.